[Про]зрение - Жозе Сарамаго

Вот тогда от удивления и ошеломления, от растерянности, сменившейся беспокойством и переросшей сперва в тревогу, а потом и в страх, перехватило горло у главы государства и главы правительства, у министров и их заместителей, у депутатов и охранников, у спецполицейских и даже, пусть и в значительно меньшей степени – у тех, кто сидел в санитарных машинах и в силу профессии ко всему привык и не такое видал. А потому перехватило, что едва лишь колонна тронулась, в домах сверху донизу, один за другим зажглись огни – вспыхнули разнообразные лампы, фонари, свечи в допотопных шандалах, коптилки и, может быть, даже масляные плошки о трех клювиках, распахнулись все окна, и потоки света хлынули наружу и затопили все кругом, будто указывая дорогу дезертирам, чтобы, не дай бог, не заблудились, не сбились с пути, не заехали не туда. Люди, отвечавшие за безопасность кортежа, поначалу хотели отбросить все предосторожности да приказать втопить, что называется, газ, удвоить скорость и кое-кто так даже и сделал, к буйной радости водителей, которые, как известно, известно хорошо и повсеместно, ненавидят черепашью прыть, когда под капотом двести жеребцов. Галоп, однако, был недолог. Решение, принятое сгоряча и без раздумий, как и все, что мы делаем под воздействием страха, привело к тому, что практически на всех четырнадцати маршрутах произошли легкие аварии – как правило, задний автомобиль бил передний – и, к счастью, никто из пассажиров серьезно не пострадал, ну, испугались, не без того, конечно, от внезапности столкновения, ну, шишку себе на лбу набили или щеку оцарапали, ну, шею вывихнули, недостаточно, словом, для того, чтобы завтра получить нашивку за ранение, военный крест, пурпурное сердце или еще что-то в том же роде. Санитарные машины рванулись вперед, экипажи ринулись оказывать первую и скорую помощь пострадавшим, воцарилась неимоверная и совершенно плачевная, как ни взгляни, сумятица и неразбериха, кортежи остановились, зазвонили телефоны, требуя доложить и уточнить обстановку на других маршрутах, кто-то благим матом требовал немедленно ввести его в курс дела, и хорошо еще, что вдобавок ко всему в окнах домов, сиявших ярче елки в рождество – не хватало только салюта с фейерверком, – не появились, хохоча, и тыкая пальцами, и отпуская разного рода шуточки, люди, наслаждавшиеся зрелищем, бесплатно предоставленным улицей. Эта вот мысль насчет того, что хорошо еще, мол, могла бы прийти и пришла, без сомнения, в головы чиновникам, ничего не видящим дальше собственного носа, каковы почти без исключения все они, помощники и замы и референты с весьма скудными перспективами служебного роста, это они могли бы не предвидеть такого развития ситуации, но уж никак не человек на посту премьер-министра, тем более – этот, уже явивший образцы редкостной прозорливости. И покуда врач обрабатывает ему ссадину на подбородке и спрашивает себя, не следует ли простереть свое попечение до противостолбнячного укола, глава правительства как раз до исступления доведен тревогой, обуявшей его, едва лишь вспыхнули в домах первые огни. И, без сомнения, самый невозмутимый политик лишился бы душевного равновесия от этого зрелища, которое и само-то по себе внушало тревогу и вселяло беспокойство, но усугублялось стократ тем, что никого не было видно в окнах, как если бы правительственные кортежи нелепейшим образом убегали от никого, словно бы противник пренебрег силами армии и полиции со всеми их бронемашинами и водометами, и не с кем теперь сражаться и сражать некого. И премьер-министр, не вполне еще отошедший от потрясения, но уже с пластырем на подбородке, стоически нетерпеливо отвергший укол противостолбнячной сыворотки, вспомнил внезапно, что первейшим делом следовало позвонить главе государства, осведомиться, как тот поживает, поинтересоваться самочувствием первоприсутствующего лица, а потом спросить, что же теперь делать, и, не теряя более времени, велел секретарю соединить. Секретарь набрал заветные цифры и, когда другой секретарь ответил, сказал, что господин премьер-министр желал бы переговорить с господином президентом, а второй высказался в том смысле, что, мол, минутку, и первый передал трубочку премьеру, а тот, как полагается, дождавшись, когда: Как там у вас дела, спросит президент, ответил: Ничего серьезного, мелкие повреждения. Ну и у нас тоже. Столкновения были. Незначительные. Никто не пострадал, надеюсь. Эта броня на бомбу рассчитана. Простите, что вынужден напоминать вам об этом, господин президент, но никакая броня бомбу не выдержит. Это можно было и не говорить, как на всякую кирасу найдется своя пика, так и на всякую броню – своя бомба. Неужели вы ранены. Нет, ни царапинки. В окне автомобиля возникло лицо полицейского, и тот показал, что кортеж может продолжать движение. Мы уже тронулись дальше, сказал премьер. А мы в сущности и не останавливались, отвечал ему президент. Господин президент, если позволите, еще два слова. Слушаю. Не стану скрывать, что очень обеспокоен, куда сильней, чем перед первыми выборами. Почему же. Огни, которые вспыхнули при проезде и, без сомнения, будут загораться на всем пути следования, пока мы не покинем город, и полнейшее, абсолютное отсутствие людей, вы и сами, наверно, заметили, что ни одной живой души ни в окнах, ни на улицах, – все это очень, очень странно, и я начинаю думать, что должен допустить то, что до сих пор отвергал, а именно – что за всем этим что-то стоит, угадывается некий замысел, какая-то идея, и население повинуется по некоему плану, тщательно выверенному и скоординированному. А я не верю, мой дорогой премьер, и вам известно лучше, чем мне, что версия анархистского заговора – ни к какому решительно месту, а вторая – про то, что это дело рук некой иностранной державы, задумавшей дестабилизировать обстановку у нас в стране – тоже не выдерживает никакой критики. Мы-то полагали, что держим ситуацию под контролем, что владеем ею полновластно, и вдруг – нате вам – как снег на голову обрушивается на нас такое, чего никто и вообразить себе не мог, совершенно, должен признать, театральный эффект. И что намерены предпринять. Пока действовать согласно выработанному плану, а если в ближайшем будущем обстоятельства потребуют внести в него коррективы – тщательно изучим новые данные, но в том, что касается самого главного, не предвижу необходимости изменения. А что, по-вашему, самое главное. Мы, господин президент, после обсуждения пришли к выводу о необходимости изолировать население, потушить его на медленном огне, ибо рано или поздно начнутся там конфликты, столкновения интересов, жизнь с каждым днем будет все трудней, очень скоро все будет завалено мусором, а представьте, что начнется, когда зарядят дожди, и, не будь я премьер-министр, если не начнутся перебои с доставкой и распределением продовольствия, и мы уж озаботимся тем, чтобы начались, не сомневайтесь. И вы полагаете, город долго не продержится. Полагаю, тем более что есть тут и еще один важный фактор – самый, быть может, важный. Какой же. Кто бы как бы ни старался прежде и старается теперь, никому не удастся сделать так, чтобы все люди думали одинаково. Да вот на этот раз, похоже, удалось. Слишком все совершенно, чтобы быть правдой, господин президент. А что, если и в самом деле – вы ведь еще недавно допускали это хотя бы гипотетически – тайная организация, мафия, каморра, коза ностра, цру, кгб или что-то в этом роде. Цру – организация не тайная, а кгб больше нет. Разница, полагаю, невелика, но представим себе, что нечто подобное или еще хуже, если только такое возможно, что-то совсем уж коварное, изобретает сейчас, создает это почти единодушие вокруг, а вот если вы меня спросите – вокруг чего, я ответить не сумею. Вокруг чистых бюллетеней, господин президент. Вот как раз до этого я додуматься мог бы и собственным утлым разумом, мне интересно то, чего я пока не знаю. Ни секунды не сомневаюсь, господин президент. Ну-ну, продолжайте. Хоть я и просто обязан теоретически, чисто теоретически допустить существование подпольной организации, действующей на подрыв безопасности государства и законности демократической системы, но сознаю, что подобное невозможно без ячеек, без явок, без сходок, без документов, вы, господин президент, и сами прекрасно знаете, что в нашем мире решительно ничего нельзя сделать без бумаг, а мы до сих пор не получили никаких сведений, относящихся к перечисленному выше, и не нашли хотя бы клочка бумаги, где значилось бы: Вперед, заре навстречу, Жур де глуар эт арриве[5]. Не понимаю, это, должно быть, по-французски. В лучших революционных традициях. Повезло нам все-таки, живем в такой необыкновенной стране, где происходит невиданное больше нигде на планете. Нет нужды напоминать вам, господин президент, что это ведь уже не в первый раз. Вот и я о том, дорогой вы мой премьер. И очевидно, что между двумя этими происшествиями нет ни малейшей связи. Разумеется, нет ничего общего, кроме разве что цвета. Первый случай до сих пор не получил никакого объяснения. И второй пока что – тоже. Мы дойдем до этого, дойдем непременно. Если только не уткнемся носом в стену. Мы преисполнены доверия, господин президент, а доверие – это основа основ. Доверия к чему, просветите. К демократическим институтам. Друг мой, пожалуйста, приберегите подобные рацеи для телевидения, а здесь нас слышат только секретари, так что выражаться можем яснее. Премьер сменил тему: Мы уже выезжаем за городскую черту. Мы тоже. Оглянитесь, пожалуйста, господин президент. Это еще зачем. Огни. И что же что огни. Горят огни, как горели, их не погасили. И что же из этого следует. Сам не знаю, господин президент, но было бы естественно, если бы они гасли по мере того, как мы удаляемся, но нет, они продолжают гореть, и, я думаю, с воздуха все это напоминает гигантскую звезду с двадцатью семью лучами. Да у меня, оказывается, поэт в премьерах-министрах. Я не поэт, но звезда – это звезда – это звезда, никто не станет отрицать это. И что теперь станем делать. Да уж сложа руки сидеть не станем, есть у нас еще заряды в патронташе и стрелы в колчане. Надеюсь, и рука не дрогнет, и прицел не собьется. Будьте покойны, увижу врага – не промахнусь. Вот в том-то все и дело, что мы не видим, где он, враг, не знаем даже, кто он. Появится, господин президент, это вопрос времени, не будут же они вечно таиться, когда-нибудь да обнаружатся. Ну, времени у нас в избытке. Мы найдем решение. Вот и граница, разговор продолжим у меня в кабинете, жду вас в шесть. Буду непременно, господин президент.